Неточные совпадения
Кабанова. Да
во всем, мой
друг! Мать, чего глазами не
увидит, так у нее сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль жена тебя, что ли, отводит oт
меня, уж не знаю.
Слова Марьи Ивановны открыли
мне глаза и объяснили
мне многое.
Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас
друг от
друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались
мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки,
увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось
во мне еще сильнее, и
я с нетерпением стал ожидать удобного случая.
— Знакома
я с ним шесть лет, живу второй год, но
вижу редко, потому что он все прыгает
во все стороны от
меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра
я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о
другом, о
другой жизни.
— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а
я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как
я только
вижу во сне и наяву, чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы узнали
друг друга и верили… А
я не знаю вас и… не могу верить!
— От… от скуки —
видишь, и
я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как
я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не
во гнев тебе и ему — вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а
другие не знают этой потребности, и…
И вот,
друг мой, и вот — это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое
я видел во сне моем, обратилось для
меня тотчас, как
я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества!
Но разговаривать было некогда: на палубу вошло человек шесть гидальго, но не таких, каких
я видел на балконах и еще на портретах Веласкеца и
других; они были столько же гидальго, сколько и джентльмены: все
во фраках, пальто и сюртуках, некоторые в белых куртках.
—
Я видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который
во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только сострадание; знаю, как
другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.
— При аресте в селе Мокром, — припоминая, спросил прокурор, — все
видели и слышали, как вы, выбежав из
другой комнаты, закричали: «
Я во всем виновата, вместе в каторгу пойдем!» Стало быть, была уже и у вас в ту минуту уверенность, что он отцеубийца?
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли
во мне воздух али
другой какой?» И так это у
меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу
я вот здесь, как теперь, и
вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
«Вы спрашиваете, что
я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю
я ему, — но
я вам лучше с самого начала расскажу, чего
другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у
меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете
видеть, — заключил
я ему, — что уже
во время поединка
мне легче было, ибо начал
я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
— Покойников
во всяк час
видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько
я мог заметить, лучше
других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого
увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Другой достопримечательностью поста была маленькая чугунная пушка на неподвижном деревянном лафете.
Я видел ее в полном пренебрежении на площади около дома лесничего. По рассказам старожилов, она привезена была в пост Ольги для того, чтобы
во время тумана подавать сигналы кораблям, находящимся в открытом море.
— Прости
меня, мой
друг, что
я еще спрошу тебя: ты только
видела во сне?
Мое кокетство удалось, мы с тех пор были с ним в близких сношениях. Он
видел во мне восходящую возможность,
я видел в нем ветерана наших мнений,
друга наших героев, благородное явление в нашей жизни.
Спустя несколько дней
я гулял по пустынному бульвару, которым оканчивается в одну сторону Пермь; это было
во вторую половину мая, молодой лист развертывался, березы цвели (помнится, вся аллея была березовая), — и никем никого. Провинциалы наши не любят платонических гуляний. Долго бродя,
я увидел наконец по
другую сторону бульвара, то есть на поле, какого-то человека, гербаризировавшего или просто рвавшего однообразные и скудные цветы того края. Когда он поднял голову,
я узнал Цехановича и подошел к нему.
— Вот
видите, ваше несчастие, что докладная записка была подана и что многих обстоятельств не было на виду. Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но
я полагаю, что Вятку можно заменить
другим городом.
Я переговорю с графом, он еще сегодня едет
во дворец. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать; граф — человек ангельской доброты.
В это мгновение у ног моих шевельнулся сухой листик,
другой, третий…
Я наклонился и
увидел двух муравьев — черного и рыжего, сцепившихся челюстями и тоже из-за добычи, которая в виде маленького червячка, оброненная лежала в стороне. Муравьи нападали
друг на
друга с такой яростью, которая ясно говорила, что они оба
во что бы то ни стало хотят
друг друга уничтожить.
Давно не было от тебя, любезный
друг Николай, весточки прямой — и жена твоя что-то молчит.
Я понимаю, что на вас всех, как на
меня, действуют современные дела. Они неимоверно тяготят — как-то не
видишь деятеля при громадных усилиях народа. Эти силы, без двигателя, только затруднение
во всех отношениях.
В этот день, то есть покрова, от погоды или от нечего делать все любезничали с Татьяной Александровной. Видно, эта любезность была довольно сильная, что Лебедь на
другой день говорит
мне, что
видел во сне, будто бы
я ухаживал за его женой и что он на
меня сердился.
Я засмеялся и сказал ему, что пожалуюсь тебе на него. Лучшего не придумал ответа.
— Вы
видите, Эмма Эдуардовна, что
я во всем согласна с вами, но за это прошу вас исполнить одну мою просьбу. Она вам ничего не будет стоить. Именно, надеюсь, вы позволите
мне и
другим девицам проводить покойную Женю на кладбище.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты
мной, а только несколько подавлены новостью
других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась
во мне горячая любовь к природе;
мне так захотелось
увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для
меня свою занимательность и
я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы
видели до тех пор, вдруг повернулись к вам
другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная перемена произошла
во мне в первый раз
во время нашего путешествия, с которого
я и считаю начало моего отрочества.
— Вы больше бы, чем всякая
другая женщина, стеснили
меня, потому что вы,
во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у вашего платья. В первый момент, как вы
мне сказали,
я подумал было сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но
я тут же
увидел, что это будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода
я все-таки убегу от вас совсем.
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. —
Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что будет, потому что
я все это знаю.
Вижу,
друзья мои, вы хотите знать, где
я был эти пять дней, — это-то
я и хочу рассказать; а вы
мне не даете. Ну, и, во-первых,
я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но
я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых
я обращаюсь и которые взаимно
видят друг в
друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то же.
Поэтому,
друг мой, ежели ты и
видишь, что высший человек проштрафился, то имей в виду, что у него всегда есть ответ:
я, по должности своей, опыты производил! И все ему простится, потому что он и сам себя давно
во всем простил. Но тебе он никогда того не простит, что ты его перед начальством в сомнение или в погрешность ввел.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых
я видел в полу склепа,
другое, подальше, очевидно, было пристроено таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув
во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
Иногда же он с яростною вежливостью спрашивал, не стесняясь того, что это слышали солдаты: «
Я думаю, подпоручик, вы позволите продолжать?» В
другой раз осведомлялся с предупредительной заботливостью, но умышленно громко, о том, как подпоручик спал и что
видел во вне.
— Что
другого и видеть-то! всякий свою ремесленность
видит! Вот
я нонче три ночи сряду все
во сне сапоги чищу…
Все это
я не
во сне
видел, а воочию.
Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край;
я видел и улыбки, и нахмуренные брови;
я ощущал их действие на самом себе.
Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а
другой думал единственно о том, как бы его не затолкали вконец.
Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
— Вот-вот-вот. Был
я, как вам известно, старшим учителем латинского языка в гимназии — и вдруг это наболело
во мне… Всё страсти да страсти
видишь… Один пропал,
другой исчез… Начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период:"Время, нами переживаемое, столь бесполезно-жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!"7
— Но в то же время, — продолжала она, — когда была брошена тобой и когда около
меня остался
другой человек, который, казалось, принимает
во мне такое участие, что дай бог отцу с матерью…
я видела это и невольно привязалась к нему.
— Поклянись
мне, Жак, — начала она, глотая слезы, — поклянись над гробом матушки, что ты будешь любить
меня вечно, что
я буду твоей женой,
другом. Иначе мать
меня не простит…
Я третью ночь
вижу ее
во сне: она мучится за
меня!
— Не я-с говорю это,
я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать
другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами
видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Ну, Егор Егорыч, — отозвался Петр Григорьич, уже вставая, с гордостью, что всегда он делал, когда у него что-нибудь не выгорало, — вы,
я вижу, желаете только оскорблять
меня, а потому
я больше не утруждаю вас ни этой моей просьбой и никакой
другой во всю жизнь мою не буду утруждать.
По крайней мере
я пишу о том, что сам
видел и испытал неоднократно и
во многих местах, и не имею оснований думать, чтоб в
других местах слишком часто поступалось иначе.
Раньше наша компания старалась держаться
во всех играх вместе, а теперь
я видел, что Чурка и Кострома играют всегда в разных партиях, всячески соперничая
друг с
другом в ловкости и силе, часто — до слез и драки. Однажды они подрались так бешено, что должны были вмешаться большие и врагов разливали водою, как собак.
Он опрокидывал все мои представления о нем и его
друзьях.
Мне трудно было сомневаться в правде его отзывов, —
я видел, что Ефимушка, Петр, Григорий считают благообразного старика более умным и сведущим
во всех житейских делах, чем сами они. Они обо всем советовались с ним, выслушивали его советы внимательно, оказывали ему всякие знаки почтения.
На дне, в репьях, кричат щеглята,
я вижу в серых отрепьях бурьяна алые чепчики на бойких головках птиц. Вокруг
меня щелкают любопытные синицы; смешно надувая белые щеки, они шумят и суетятся, точно молодые кунавинские мещанки в праздник; быстрые, умненькие, злые, они хотят все знать, все потрогать — и попадают в западню одна за
другою. Жалко
видеть, как они бьются, но мое дело торговое, суровое;
я пересаживаю птиц в запасные клетки и прячу в мешок, —
во тьме они сидят смирно.
У тех был хоть внешний религиозный закон, из-за исполнения которого они могли не
видеть своих обязанностей по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых, нет такого религиозного закона, который освобождал бы людей от их обязанностей к близким, всем без различия (
я не считаю тех грубых и глупых людей, которые думают еще и теперь, что таинства или разрешение папы могут разрешать их грехи); напротив, тот евангельский закон, который в том или
другом виде мы все исповедуем, прямо указывает на эти обязанности, и кроме того эти самые обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и фельетонисты.
— Вот
видишь,
друг мой,
я тебе все расскажу: во-первых,
я не женюсь.
— Не всегда сны сбываются,
друг мой! Вот ты вчера
видел во сне, что в гостях у
меня обедаешь, а между тем кто из нас у кого в гостях отобедал? По сему можешь судить и о прочем.
— Ну, не хочешь, как хочешь. А то закусил бы ин! Это все у тебя от думы. Брось! пущай
другие думают! Эку сухоту себе нашел: завидно, что
другие делами занимаются — зачем не к нему все дела приписаны! Ну, да уж прощай, прощай!
Вижу, что сердишься! Увидишься с сатаной — плюнь ему от
меня в глаза! Только вряд ли
увидишь ты его. Потому, живем мы здесь в благочестии и
во всяком благом поспешении, властям предержащим повинуемся, старших почитаем — неповадно ему у нас!
Элиза Августовна не проронила ни одной из этих перемен; когда же она, случайно зашедши в комнату Глафиры Львовны
во время ее отсутствия и случайно отворив ящик туалета, нашла в нем початую баночку rouge végétal [румян (фр.).], которая лет пятнадцать покоилась рядом с какой-то глазной примочкой в кладовой, — тогда она воскликнула внутри своей души: «Теперь пора и
мне выступить на сцену!» В тот же вечер, оставшись наедине с Глафирой Львовной, мадам начала рассказывать о том, как одна — разумеется, княгиня — интересовалась одним молодым человеком, как у нее (то есть у Элизы Августовны) сердце изныло,
видя, что ангел-княгиня сохнет, страдает; как княгиня, наконец, пала на грудь к ней, как к единственному
другу, и живописала ей свои волнения, свои сомнения, прося ее совета; как она разрешила ее сомнения, дала советы; как потом княгиня перестала сохнуть и страдать, напротив, начала толстеть и веселиться.
— Ах, какая забавная эта одна добрая мать, — повторял Пепко, натягивая на себя одеяло. — Она все еще
видит во мне ребенка… Хорош ребеночек!.. Кстати, вот что, любезный
друг Василий Иваныч: с завтрашнего дня
я устраиваю революцию — пьянство прочь, шатанье всякое прочь, вообще беспорядочность. У
меня уже составлена такая таблица, некоторый проспект жизни: встаем в семь часов утра, до восьми умыванье, чай и краткая беседа, затем до двух часов лекции, вообще занятия, затем обед…
Варвара Михайловна (волнуясь). А
я не знаю…
Я не
вижу ничего более яркого… (Шалимов внимательно прислушивается к словам Варвары Михайловны.)
Я не умею говорить… Но, господа,
я сердцем чувствую: надо, необходимо пробудить в людях сознание своего достоинства,
во всех людях…
во всех! Тогда никто из нас не будет оскорблять
другого… Ведь мы не умеем уважать человека, и это так больно… обидно…
— «Его, властителя, героя, полубога…»
Друга моего Гришу Кулебякина убили здесь… «Человек он был». «Орел, не вам чета»… Ты
видишь меня? Хорош?… Подковки гнул. А перед ним
я был мальчишка и щенок. Кулачище —
во! Вот Сухово-Кобылин всю правду, как было, написал… Только фамилию изменил, а похожа: Ку-ле-бя-кин у него Семи-пя-дов. А мою фамилию целиком поставил: «После докучаевской трепки не жить!» После истории в Курске не жить!
Муров. Вот
видите ли,
я бы для вас и даром уехал отсюда, без всякой платы, да
мне нельзя.
Я здешний обыватель, здесь все мои интересы, а у вас что здесь? Только одни фантазии. Так фантазировать можно и
во всяком
другом месте. Послушайте, не ссорьтесь со
мной! Вам это будет невыгодно:
я человек сильный, у
меня большая партия.
— Вот
видите!.. Вы сами даже не верите тому!.. — продолжал барон. — Чем же
я после этого должен являться в глазах
других людей?.. Какой-то камелией
во фраке!